В связи с чемпионатом мира по футболу случилось новое обострение извечной русской проблемы: что о нас подумают другие? В данном случае — болельщики из разных стран, которые приехали в Россию посмотреть на матчи своих команд и, конечно, на далекую и страшную страну. Впрочем, тайные мысли иностранцев о нашей родине всегда волновали россиян: во времена стародавние это были француз Жак Маржерет и шотландец Патрик Гордон, а новые эпохи принесли и новых летописцев — от Джона Рида с его «Десятью днями...» до фантаста Герберта Уэллса с «Россией во мгле».
Примерно с тридцатых годов все визиты иностранцев в СССР были поставлены под суровый контроль «Интуриста». Много позже, во времена перестройки, эта организация станет в каком-то смысле сакральным местом: тут и валюта, и собственно интуристы с фирменными шмотками. Легенд было много, но в первую очередь это привлекало тех, кто не стремился слишком рьяно чтить Уголовный кодекс: фарцовщиков, валютчиков и проституток. А в основе своей «Интурист» был всего лишь турагентством, обладающим монополией на рынок целой страны, но ограниченным множеством различных инструкций и приказов, которые регламентировали жизнь персонала.
О каком-либо заметном турпотоке можно говорить только с пятидесятых. Сталин умер, объявили оттепель, Никита Хрущев начал ездить по миру и представлять страну. В 1957 году в Москве прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов, а в 1959 — выставка достижений американского образа жизни с пепси-колой и Ричардом Никсоном. В общем, народ Запада поехал в СССР. И оставил свои воспоминания об этом посещении.
«Левый» Маркес. 1950-е
Пожалуй, самое сильное влияние на тон этих воспоминаний оказывали собственные политические взгляды интуриста. Габриэль Гарсиа Маркес, еще не автор «Ста лет одиночества», а малоизвестный тридцатилетний журналист, в 1957 году приехал на фестиваль и написал потом эссе «СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы». Он относился к Советскому Союзу с симпатией, хотя и подмечал многое.
«Москва — самая большая деревня в мире — не соответствует привычным человеку пропорциям, — описывал Маркес. — Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет. Московские здания — те же самые украинские домишки, увеличенные до титанических размеров. Будто кто-то отпустил каменщикам столько пространства, денег и времени, сколько им надо, чтобы воплотить обуревающий их пафос украшательства. В самом центре встречаются провинциальные дворики: здесь сохнет на проволоке белье, а женщины кормят грудью детей».
Маркеса поразила встреча в ночном городе с девушкой, которая несла целую охапку пластмассовых черепашек («В Москве, в два часа ночи!» — восторженно отмечал он. Впрочем, это и сейчас, наверное, выглядело бы удивительно. Или общественные туалеты, на которые, пожалуй, обращали внимание все путешественники. А вывод из своего опыта писатель сделал не самый уважительный, хотя и отмечал, что «в Советском Союзе нет ни голодных, ни безработных».
«Советские люди запутываются в мелких жизненных проблемах. В тех случаях, когда мы оказывались втянутыми в гигантский механизм фестиваля, мы видели Советский Союз в его волнующей и колоссальной стихии. Но едва, подобно заблудшим овцам, попадали в круговорот чужой незнакомой жизни, обнаруживали страну, погрязшую в мелочном бюрократизме, растерянную, ошеломленную, с комплексом неполноценности перед Соединенными Штатами», — писал он.
«Правый» Хайнлайн. 1960-е
Писатель-фантаст Роберт Хайнлайн был в Москве в 1960 году и оставил очень саркастические записки об этом путешествии: настолько саркастические, что их цитируют каждый раз, когда хотят показать его «русофобию». Никаким русофобом, разумеется, Хайнлайн не был, а был очень дотошным исследователем. К тому времени он уже был состоявшимся и обеспеченным литератором, его книги издавались огромными тиражами. Кроме того, у него были крайне правые и консервативные взгляды на жизнь и устройство общества. Буквально накануне этой поездки он закончил программный роман «Звездный десант», который сейчас считают чуть ли не гимном фашизму. Но как раз в конце пятидесятых мировоззрение Хайнлайна менялось в очередной раз: он завершил работу над книгой «Чужак в чужой стране» (предвосхитившей появление хиппи). И вот на этом сломе он и приехал в СССР.
Что именно заставило Хайнлайна отправиться в свой поход за три моря, неизвестно. Он ссылается на то, что его супруга потратила два года на изучение русского языка и этот навык следовало как-то использовать. Но в основном писатель жалуется.
«Оказаться в Советском Союзе без предварительной психологической настройки примерно то же самое, что прыгать с парашютом, который во время прыжка не открывается. Чтобы правильно настроиться на пребывание в Советском Союзе, нужно уподобиться человеку, бьющему себя молотком по голове: представляете, какую он испытывает радость, прекратив это занятие?» — пишет он в эссе «„Интурист“ изнутри».
Хайнлайн жалуется на курс доллара («Вы покупаете в „Интуристе“ четыре рубля за доллар, а это означает, что вас обдирают как липку»), на тотальный контроль «Интуриста», на плохие номера.
«Я никак не могу рекомендовать вам категорию „люкс“, потому что даже лучшее в России потрясающе скверно по нашим стандартам: ванные комнаты без ванны, даже целые гостиницы без ванн, отсутствие горячей воды, „эксцентричные“, если не хуже, туалеты, невкусная еда, грязная посуда, сводящие с ума ожидания», — пишет он. Впрочем, о туалетах мы уже читали у Маркеса.
Чтобы хоть немного скрасить пребывание в СССР, Хайнлайн рекомендует требовать (неважно, по-английски или как-то иначе) нужное у всех подряд и быть вежливым.
«Если не сработают ни вежливое упрямство, ни шумная грубость, прибегайте к прямым оскорблениям. Размахивая пальцем перед лицом самого старшего из присутствующих чиновников, симулируйте крайнюю степень ярости и вопите: „Nyeh Kuhltoornee!“ („Некультурные!“). Ударение нужно сделать на среднем слоге и выделить „р“», — советует Хайнлайн.
Свои впечатления от СССР Хайнлайн сохранил до конца жизни, хотя и признавался в конце семидесятых, что неплохо бы было съездить еще раз и посмотреть, что изменилось. Не съездил: по его мнению, одна поездка в СССР познавательна, вторая — уже мазохизм.
«Марсианин» Боуи. 1970-е
В апреле 1973 года британский музыкант Дэвид Боуи завершил суперуспешные гастроли в Японии, сослался на аэрофобию (и знак свыше) и отправился в Европу на поезде через огромную, холодную и заснеженную Россию. Снег, правда, путешественник видел только однажды, а вся поездка заняла чуть меньше десяти дней. Из Иокогамы в Находку Боуи и его сопровождающие добрались на теплоходе «Феликс Дзержинский», пересели на «старый французский поезд начала века» и добрались до Хабаровска, ну а потом началось его путешествие через всю страну. В чуть менее антикварном, но вполне приличном (и чистом, как писал музыкант) поезде. Удивительно, но о той поездке сохранилось не слишком много свидетельств. Десятка два фотографий, воспоминания журналиста агентства UPI Роберта Мусела и несколько коротких писем, написанных самим Боуи.
«Сибирь была невероятно внушительна. Целыми днями мы ехали вдоль величественных лесов, рек и широких равнин. Я и подумать не мог, что в мире еще остались такие пространства нетронутой дикой природы», — писал он о Дальнем Востоке.
Скорее всего, про аэрофобию Боуи все же лукавил. После изматывающего японского турне ему требовалась передышка, а новые впечатления и смена обстановки позволили сочинить несколько новых песен. «В поезде мне отлично работается. Я придерживаюсь своего распорядка: рано встаю, хорошо завтракаю, затем читаю или пишу весь день музыку», — писал он.
Боуи охотно общался с попутчиками и пел для проводниц (один из его сопровождающих считал, что это девушки из КГБ), которые покупали для него домашнюю еду на остановках. Песни они слушали, по словам музыканта, с удовольствием, хотя текстов, наверное, не понимали. Личности одних из первых фанаток Боуи в СССР — их звали Таня и Надя — остались неизвестны общественности.
«Сон в поезде — это единственный реальный отдых, который выпадает на мою долю», — жаловался музыкант.
Незадолго до этой поездки в западных чартах выстрелила его песня «Life on Mars», но для Советского Союза самым настоящим инопланетянином был тогдашний Боуи. Он находился под влиянием японской культуры, проникся эстетикой театра Кабуки, в вагоне ходил в кимоно, а перед посадкой в поезд произвел неизгладимое впечатление на всех, кто его видел.
«Он был высок, строен, молод и хищно красив. Его волосы были выкрашены в красный цвет, а лицо — мертвенно бледно. Он носил ботинки на платформе и был одет в яркую рубашку с металлической нитью, поблескивающей из-под синего плаща. В его руке была гитара», — описал его появление на вокзале в Хабаровске Мусел.
В Москве Дэвид Боуи попал на первомайский парад («Самый крупный русский праздник, который проводится в честь основания Коммунистической партии Советского Союза», — написал он), сходил в ГУМ, побывал на Красной площади и уехал дальше, в Европу. СССР ему понравился — не до конца, но все же. Кроме того, он постоянно боялся агентов КГБ.
«Конечно, я имел некоторое представление о России из того, что читал, слышал и видел в фильмах, но приключение, которое я пережил, люди, которых я встретил, — все это сложилось в удивительный опыт, который я никогда не забуду», — писал Боуи.
Через три года он вернулся в Москву в компании с дедушкой панк-рока и своим приятелем Игги Попом, которому Боуи тогда помогал справиться с наркозависимостью. К сожалению, в СССР они тогда приехали лишь как туристы, а не в рамках совместного тура «Isolar — 1976 Tour». Но написанные в поезде песни вошли в альбом «Station To Station», а в 1996 году музыкант приехал — уже в Россию — в третий раз. И наконец спел не только для проводниц.
