Отар Кушанашвили: Звонок, которого не было

Лена. Лене чуть больше лет, чем певице Глюкозе, то есть немного, но достаточно, чтобы уже несколько лет работать на таможне, любить тихие воскресенья и шуршание газет.

В воскресенье ей позвонил А., её первый муж, сказал, что звонит просто узнать, как ей живётся-можется.

Не то чтобы она к звонку отнеслась безразлично, но энтузиазма точно не было. Они были восхитительно молоды, было и хорошее, и плохое, продержались вместе год, который длился вечность. Такая же вечность прошла с тех пор, и она вспомнила только, что он поздно вставал и мечтал писать сценарии.

Боже, кажется, целая жизнь прошла, да не одна, а все десять, и если начистоту, в том браке плохого было больше, в нём просто не было смысла, он был пустой.

Это всё мама и подруги, они говорили, что лучше парня не найти, редко пьёт и безобидный, сами при этом повыходили за пьющих и обижающих (подруги все развелись), она подумала: почему нет – и полетела в эту крутящуюся воронку.

Правда, мама и папа не знали, что их дочь к моменту заключения матримониального союза, будучи существом избыточной пубертатной активности, уже дважды познала большую любовь. Один сделал её женщиной и сами знаете, второй был женатиком, ну, сами знаете.

Она поехала учиться в чужой город, появился Он, по сравнению с другими – Ален Делон, начитанный, матом ругался редко-редко, какой может быть разговор.

Но разговор был. Она не очень горела, ещё успеется, но он всё говорил и говорил, что надо, что любит, с родителями познакомил, вот так. И она сказала «да».

Её родители были в восторге: как же, первый парень, да славный какой, не растлил, добивался, культурный, на «Вы». Надо же, как повезло дочери, совет да любовь.

Жить решили по первости у неё, и он сразу оккупировал её личное пространство (сейчас бы она сказала: отобрал жизнь). Она чувствовала, что ей недостаёт воздуха, но была покойна, как покойница, потому что он с первого дня, с первой минуты подмял её, смял. Она даже не старалась, когда он, например, нудел про вредоносность курения, возражать ему, чтоб перестал, что сама всё знает; так, намекала несколько раз, чтобы заткнулся, негромко.

Машину, которую им подарили её родители, он водил так же, как занимался с ней любовью: педаль сразу втаптывал в пол и так и оставался на пятой передаче. И ездить с ним, и заниматься любовью ей было равно неприятно, но она сносила всё.

Он был примером беспримерного ослиного упрямства, и она после некоторых неудачных попыток оспорить его глупости и на это махнула рукой.

Когда однажды она сделала замечание, что необязательно быть таким чистоплюем, чтобы по полтора часа занимать ванную (она ещё сказала «нарцисс»), он посмотрел на неё так, словно у неё из ушей выползали крабы, а из ноздрей змеи. «Другая бы ноги целовала», – бросил. Она чувствовала себя несвободной, всё меньше хотела чувствовать себя единым с ним целым, апофеозом отчуждения стал отпуск в горах, где он каждый вечер брался горланить любимого ею Бродского на самодельные мотивчики. И тогда она почувствовала отвращение к каждой его клетке, а он снова и снова блеял.

Именно отвращение, потому что фаза раздражения была пройдена уже давно, преломлять хлеб с этим человеком уже давно не хотелось, не говоря о том, чтобы чарку поднимать.

И когда стало из-за него нечем дышать, когда стали посещать её нехорошие мысли, она набралась духу и сказала ему, что им не по пути отныне, а он даже не растерялся, сказал, что разводу не бывать, и дважды назвал её дурой, не дорожащей счастием своим неземным. Но она не отступала и первым делом прекратила доступ к телу под лозунгом «врагу – ни пяди родных телес». Он ходил и ныл, не мог взять в толк, что случилось, то орал, то шёпотом молил не позорить его.

И внезапно ушёл, испарился, уязвлённый, даже «прощай!» не прошипел.

Закончился тюремный срок, жизнь без света, исчезла необходимость осторожничать, как Штирлиц, когда ты вынужден прятать от всех лучшую часть души.

Это ведь такая эфемерная субстанция-душа. Её-то расцвела, а его зачахла: она краем уха слышала, что он пытался снова и снова жениться, и всякий раз неудачно.

А она вышла замуж. Муж был полной, абсолютной противоположностью первому. Не красавец, не умница, не силач, по временам закладывал, а уж как любил бранное словцо да с братанами посидеть по пятницам. Казался тюфяком, а на поверку – кремень, козлиным голосом песни не пел, перед зеркалом не вертелся, носки бросал где попало, ужас просто.

НО ОНА ЕГО ЛЮБИЛА. Его нескладное существо переполняла радость бытия, но он этой радостью не докучал, просто видно было по человеку, что жизнь хороша и жить хорошо. Ей нравилось кормить его, ей нравилось слушать его, а ему нравилось, что ей он, нелепый, нравится.

Если бы кто-нибудь покусился на эту её жизнь, она бы растоптала покусившегося с выражением мрачной и вместе лихой решимости.

…Она держала трубку, пока её первый тараторил, и думала, что всё то, что связано с ним, было не с ней. Там было болото, сейчас она на вершине, она не знала, что, какие слова говорить, и при этом пусть лёгкое, но чувство вины за его смятенную жизнь покалывало её. Не пойди тогда она на поводу… не испортила бы жизнь человеку и чуть было себе. Нашёл бы он бабу по себе, да что уж теперь.

В дверь позвонили, это было, она узнала по кашлю, её горе луковое, суббота, ууа, значит, гад, в подпитии, сейчас получит.

Она положила трубку и побежала отворять. С улыбкой и с бранью про себя.

	Отар Кушанашвили  Журналист и телеведущий, называет себя «антипублицистом»

Смотрите также:

• Счастье есть! Специальный антикризисный выпуск историй из жизни читателей →
• К гадалке не ходи: корреспондент АиФ.ru изучила рынок «предсказателей» →
• «Все говорили: сама виновата». Пять историй жертв домашнего насилия →