Нет больше доктора Лизы.
А о ней пишут так, как будто она есть. Никак не решаясь на прошедшее время.
И не потому, что глубоко Черное море, не потому, что прошло мало дней, а потому, что доктор Лиза — из породы людей, которые не могут не быть.
Быть там, где кому-то плохо.
А сейчас плохо кому-то везде, в каждый момент времени где-то не хватает обезболивающих умирающим на дому раковым больным, где-то заживо гниют бомжи, голодные, холодные и полураздетые, где-то снаряды бьют по детским отделениям городских больниц... Эта карта болевых точек пылает, пылает по-прежнему, как пылала она в ее сердце. Но Лизы — Лизы больше нет.
А она должна быть!
Ведь ей было дело до всего. До хосписов — на Украине и в России. До пожаров десятого года. До Крымска. До Савченко. До безногого беспризорника. До школьницы в терминальной стадии. До Алеппо. До Донбасса. Ей было дело до нас.
До границ, приличий, мнений, наград — дела не было.
Она носила маленькие черные платья и хорошие украшения — а потом снимала их и оказывалось, что белый халат — ее вторая кожа.
Могла жить в Америке, могла — в Киеве (в просторных пяти комнатах, воспитывать троих сыновей и курить тонкие сигареты), а каждую среду обрабатывала гнойные раны столичным бомжам на Павелецком вокзале.
Говорила: «Иногда мне кажется, что мы не только работаем на помойке. Мы на ней и живем». И с этого дна и отчаяния шла наверх — и вела за собой нас: «Иногда важны не принципы, а просто любовь. Иногда не все укладывается в правила, которые придумали люди. „Друг друга тяготы носите“ — это любовь. А она редко бывает по правилам. Всем спокойной ночи. Берегите себя».
Это из живого журнала doctor_liza, вечность назад — еще до пожаров, Крымска, Донбасса, Сирии. Но уже во время, когда люди перестали думать о том, что делают. И чувствовать то, что происходит.
И вот она, эта ночь.
Будет ли теперь, без Лизы Глинки, кому говорить нам о любви? Не со сцены, не с амвона, не из Фейсбука?
Будет ли теперь кому нас жалеть?
Или хотя бы напоминать: берегите друг друга.
Из интервью Елизаветы Глинки «АиФ» (№ 40, 2015 г.):
- Моя задача - молча помогать. Но на войне понимаешь, как хрупок мир. Я уже давно не строю планов на будущее. Живу одним днём. Зимой я вывозила из Донецка Ваню Воронова - у него осталась только левая рука. И этой левой рукой он крестился. Мальчик не только потерял ноги и правую руку, он ослеп. Он попросил его предупредить, когда будет взлетать самолёт, чтобы он мог перекреститься. Это была моя самая тяжёлая эвакуация. Я не ожидала увидеть ребёнка в столь тяжёлом состоянии. Первого сентября Ваня пошёл учиться в московскую школу. Пошёл сам, на протезах.
